Катлама

Конечно же, это я. Героиня, которую зовут Асей, которой где-то пять, а где-то тридцать – и которая всю жизнь идет по следу, ловит далекий свет, ищет – и находит, обязательно находит – все сто ответов, все сто тропинок, небесную деревню – и всех дорогих и любимых. И все-таки я пишу в третьем лице – пишу про Асю, не про себя. Ася – это лучшее, что есть во мне, она так похожа на дедушку – и на бабушку – Абику – «лицом и умом»! И она тоже – девушка из рода Непокорных. Она любит архивы, рукописи, письма – любит загадки. Ее воспитала Абика – и она твердо знает, что «только труд всему основа», а еще что всегда нужно быть честной, и во всем идти до конца.   * * * Казань, 2013, сентябрь   Ася сидит и считает, сколько их там, в вышине, родных и любимых. Пантеон выходит огромным, Ася сбивается, подходит к окну, ничего не видит, темно. И зачем они там, почему их всё больше и больше, отчего не сиделось им здесь, в уютном доме, не пилось чаю, не елось катламы? Ася всё знает, все сто ответов, но всё равно задаёт – им и себе – эти вопросы, закрывает глаза. Все они там, в небесной родной деревне, а Ася здесь, одна за всех. – Вот ты, Равиль, – говорит Ася. – Зачем ты поторопился, почему не рассказал мне все-все? Теперь мне снова идти по следу, снова искать. Ты же обещал, обещал, обещал! Помнишь – тогда, в июне, мы ехали по площади Таксим, ты смеялся, мол, нет здесь никаких беспорядков – телевизор врет, а мы скоро встретимся снова, и напишем книгу, и всех вернем из небытия!.. Равиль умер неделю назад, упал на пол в анталийской гостинице. Ему было восемьдесят шесть, через три дня он должен был лететь в Майами, возвращаться домой. Он путешествовал три месяца, он успел повидать всех любимых, а Ася – записать на диктофон его рассказы, но этого мало, так мало! «И чем они там заняты?» – думает Ася. Наверное, сидят за столом, радуются встрече. У них там хорошо, вкусно. Асина бабушка – Абика, должно быть, сделала катык, сварила лапшу, испекла чак-чак. Они смеются, читают стихи, поют «Кубяляк», любуются Асей. Асе к ним еще рано, они это знают, и Ася знает... Ася вообще знает так много, что иногда ей становится не по себе. Никто ведь, кроме Аси, не ведет этих долгих бесед, не открывает той двери. Это Ася – бесстрашная... Даже Шайтана – и того не боится, чего уж говорить о разговорах с теми, по ком все плачут – и одной только Асе известно, что плакать не стоит.   * * * Казань, 1992   – Булат, – сказала Абика асиному отцу, – они нашлись.   Ее называли Железной Магиной, и она никогда не плакала. Она сидела в зале, в большом синем кресле, и не знала, с чего начать. Ей очень хотелось наконец рассказать все с самого начала, ведь она молчала столько долгих десятилетий... «Родители умерли, брат погиб на войне, сестра – жена узбекского писателя – живет в Ташкенте. Кем был отец? Крестьянином, ничего особенного...» Когда ее спрашивали о семейных корнях, она всегда отвечала односложно, подчеркнуто вежливо – и сразу уводила разговор в другую сторону. Собеседники не допытывались – тогда ведь все происходили «из народа», и противоречий не возникало. О том, что на самом деле предки были мурзами, что хозяйство некогда было крепким, а дом – просторным, что отец вел торговые дела в Харбине, а дядя построил там первую мечеть, говорить было нельзя. И сейчас, в девяносто втором, тоже было страшно. А если опять?.. Асе тогда было одиннадцать – и всей важности момента, она, конечно, не понимала. Кто нашелся? Что в этом такого? Лето. Ася с родителями жила на даче (Волга, клубника, детские игры), а Абика осталась в городе, ведь шел Первый конгресс татар: со всего мира на историческую родину съехались те, кто еще несколько лет назад не мог и помыслить о такой возможности – и Абика надеялась. О том, с чем или с кем именно были связаны ее надежды – и даже о том, что они вообще были – не знал никто, даже Булат. Магина ничего, совсем ничего не рассказывала сыну о тех, из той жизни. Нельзя, нельзя, говорила себе Магина, молчи, молчи! И сама не делилась с детьми – и мужу, Абдурахману, не разрешала. А ну как узнают, ну как придут за ними? Уже потом, много лет спустя, Ася раздумывала долго-долго: права была Абика в своих страхах или нет? Была под ними почва? Ну кому, кому все это было нужно тогда, в девяностые, к чему были тайны? Почему Абика говорила с ней шепотом? И почему теперь ей приходится узнавать все самой? Самой восстанавливать события того судьбоносного лета, собирать по крупицам все, что было до – и что в конечном итоге сделало Асю Асей.     * * * Казань, 1992   Магина включила телевизор и услышала, как симпатичный мужчина – в титрах было подписано, что он приехал из США – сказал, что его отец родом из Татарских Юнек. Магина задумалась. Шестьдесят лет она не произносила название родной деревни вслух, а теперь? Может быть, пришло время? Она набрала телефон оргкомитета конгресса, представилась. Ее узнали, еще бы! Вдова выдающегося писателя, любимца всех без исключения читателей – и в республике, и за ее пределами – она и сама была знаковой фигурой, ее знали везде. Магина спросила, где остановился американский гость. Гостиница «Татарстан», пятнадцать минут пешком или две остановки на трамвае «двойка». Магина любила трамвай. Ей нельзя было поднимать тяжелое – сказывались болезни, перенесенные в годы скитаний, – и на «двойке» она ездила на базар, иногда – по два раза в день, то в одну сторону – на Чеховский рынок, то в другую – на Колхозный. Покупала немного, ведь унести могла не больше двух килограммов, но дело было не в объеме покупок – Магина в совершенстве знала узбекский, казахский – и ходила на базар из удовольствия, поторговаться немножко, купить Асе гостинцев, расспросить торговцев, как дела там, в далеких любимых краях. Конечно, Булат мог отвезти ее на машине, но поездка на трамвае была радостью. Ася тоже любила бывать на базаре с Абикой, Абика покупала курагу, чернослив – но вот любимую асину пастилу из сухофруктов – кагу – никогда. Абика была брезгливой, она говорила, что пастила – грязная. Ася пробовала кусочки каги незаметно, пока Абика вела свои беседы с продавцами – а те млели, заслышав родную речь. Кага была двух сортов – кислая и сладкая. Ася любила кислую, а Абика говорила, что, наверное, у нее что-то не так с кислотностью, и советовала проверить желудок. У Абики было много знакомых врачей, все самые лучшие – но Асе не хотелось проверяться, ей хотелось большущего куска пастилы, но Абика была непреклонна. Абика, хотя сейчас, пока Ася отдыхала на даче, она была исключительно Магиной Измайловной, надела красивый костюм – черную двойку в белый горошек, подарок дочери (она жила в Москве, и Магина скучала), и отправилась в гостиницу «Татарстан». Вспомнила почему-то, как восхищало это здание покойного Абдурахмана, как радовался он, когда строили эту первую городскую высотку, писал о ней очерк и любовался строительством прямо из окна их дома. «Эх, родной, – подумала Магина, – вот бы дожил ты до сегодняшнего дня! То-то бы порадовался! А сколько бы мы узнали...» Она зашла в холл, набрала внутренний номер, снова представилась. Равиль Селихмет – тот самый гость из Америки, ее названный двоюродный брат, которого она увидела впервые, – спустился в вестибюль. ... Огромное, невероятное счастье – узнать, что все уцелели! Равиль подробно рассказывает, Магина слушает и плачет. Загида, Зухра, Ахмед, Инетулла – братья и сестры Гульсум, ее бедной матери. Ни с кем, ни с кем из них не случилось страшного, совсем ничего. «Какое счастье, – шепчет Магина, – какое счастье!..»     * * * Татарские Юнки, 1930 Казань, начало 90-х   В старой печке Магину спрятал урядник. Бойкая девчонка, острая на язык, чем-то напомнила ему свою, единственную. Зайтуна утонула прошлой весной, в ледоход – и сейчас, вопреки приказу (всех кулаков немедленно выслать!), он открыл заслонку. Магина просидела в печке сутки – а когда вышла, деревня была пуста. Где ее родители, маленькие братья, любимая сестра? Где соседи? Лошади, коровы? Где их дом, наконец? Нет ничего, пепелище. Всех угнали в ссылку, «раскулачили». Урядник держать ее больше не может, опасно. Магине двенадцать, она теперь одна. Хочется есть, спать, обнять родных, забыть кошмар. А она идет в Пензу, пешком. Там, шепнула ей на прощанье мама, живет троюродная тетка, седьмая вода на киселе. Только б дойти, только б найти... А там, глядишь, и снова все станет как было... Магина идет и вспоминает бабушкины слова: «Лошадь, которая ест, не устает». Есть ей нечего, но и устать она не может, не имеет право, ведь она обещала! Обещала не пропасть, выжить, выучиться, стать человеком. Мысли путаются – кому, кому она могла пообещать все это? Что за глупость про «стать человеком»? Отец вот был человеком, и что, где он теперь? Вернется ли, свидимся ли? Куда они все подевались из большой разоренной деревни? Что стало с их домом? Магина помнит, как наскоро закопали семейные сокровища под старой яблоней, как обнимались и плакали, как целовала сестру Розу, братишек Ахмеда, Камиля, как держала за руку мать... И все теперь, нет ничего. Никого. И никогда, никогда не вернуться больше ни в эту деревню, ни в эти края. «Ноги моей здесь не будет», – шепчет Магина. Слово она сдержит, больше не вернется в Татарские Юнки. Но долго-долго, всю жизнь, будет ей сниться родной дом, лошади, коровы, большая семья, бабушкины кушанья, объятья – и тесная печка в доме урядника, черное пепелище. А еще дорога – вдоль таких же разоренных деревень, мимо речки Шуструй, по холмам, когда очень страшно, ведь по лесам ходят всякие – темное, злое время; и зябко, и голодно, и горько, и одиноко... Это потом она научится не плакать, держать лицо, и снова смеяться, и любить, и почти не вздрагивать. Потом узнает, что маленький братик Камиль не доехал до Сибирской ссылки, а отец, любимый отец навсегда остался где-то там, далеко-далеко. Родной, любимый, самый дорогой; отец, научивший всему, отец, так баловавший своих девочек, Магину и Розу, красавец и франт. Исмаил вел торговые дела с Японией и Китаем, в совершенстве знал далекие восточные языки, участвовал в строительстве КВЖД – но категорически не желал окончательно покидать насиженное место и переезжать в Китай насовсем. Ни тогда, когда в Харбин перебрались Загида и Зухра – сестры его жены Гульсум; ни тогда, когда муж Загиды Инетулла, тот самый, что основал в Харбине мечеть и стал ее первым, самым почитаемым имамом, лично уговаривал его перевезти Гульсум поближе к любимым сестрам; ни тогда уже, когда на родине стало страшно, но еще можно было спастись. Потом-то все кончилось, связи пропали, где Загида, Зухра, Инетулла, их дети? Все поглотила бездна, ни письма, ни привета... Но и тогда Исмаил с Гульсум верили – нужно остаться, здесь наш дом, наши дети, родительские могилы. Мог ли предположить Исмаил, что стать ему скоро врагом народа, сгинуть в Сибири? Да и что та Сибирь? Бывал он там, и не раз... Сибирь он любил, и Китай, и Японию! Привозил жене красивую ткань, чудную посуду. Радовался встречам с родными, поддерживал Инетуллу. Шутка ли – давний друг, односельчанин, свояк – основатель первой в Китае мечети, большой человек! С ним и просто поговорить – радость, а уж о серьезном, о важном! Много знал Инетулла, многое повидал... Родился в Татарских Юнках, учился в медресе. Сам Исмаил тоже был человеком образованным, но скорее светским, от религии не то чтобы далеким – совсем быть далеким от религии было невозможно – но в проповедники не пошел бы, все по торговым делам. Тут у него немало общего с Кешшафом, братом Инетуллы – тот держал в Харбине большой меховой магазин, позже торговля расширилась, растянулась сеть.   Магина перебирает в памяти лица всех этих людей. Живьем она их не видела – ведь родилась на исходе семнадцатого, после которого все рухнуло, стало иначе, неправильно, невозможно – только на карточках, на тех самых красивых карточках на плотном картоне. Всех она знает по именам, всех любит заочно. «И, Алла! – приговаривает Магина, – и, алла!» «Где-то там живет шайтан, – думает Магина, – проходя мимо вязкого болота, – только что мне Шайтан, раз везде шайтаны? Эйт эле, кубяляк, кубяляк, – запевает Магина, – эйт эле! Вот, любимый Тукай, и я скитаюсь, как ты, и куда я иду? Вот деревня Искиль, там, помнится, жили родные, только что там сейчас? Не пойду, не пойду туда больше, а куда, куда теперь, неизвестна дорога...»  Сколько не пытала ее потом внучка Ася, Магина и сама не помнила, как дошла до Пензы, как нашла там тетку. – Знаешь, Ася, как в сказке – долго ли, коротко ли, вот и я так, моя дорогая.  Ася все переспрашивала: – Ну как же, Абика, одна ты шла? Совсем одинешенька? А волки, а плохие люди? Ты же мне даже из школы идти одной не разрешаешь, а там как же? – Эх, вот потому и не разрешаю, родная моя, потому и надеваю каждый раз огненное платье, стоит закрыть за тобой дверь... – Что за огненное платье, Абика? Зачем оно тебе? – Жаным, жаным! И рада бы не носить я того платья, рада бы не стоять у окна, не смотреть на дорогу, да знаешь... Ах, как же хорошо, что не знаешь! – Расскажи, расскажи, расскажи! – Это разве расскажешь?.. Ася, Асенька моя... Темно было в печке у урядника, тесно – да только помнила я тогда еще объятья маминых рук, запах ее... Все-все было рядом – на расстоянии одной лишь прошедшей ночи, после которой – пустота... Это я, как в Пензу дошла, не помню, а печку, и маму, и папу, и Камильчика, и Ахмеда, и Розу – разве забудешь? Садись, почитаем Тукая, поплачем вместе, впрочем, кызым, я ведь давно не плачу... Ася ее обнимает, целует, дотрагивается до седой головы. Абика, или бабуля Магина, как называет ее Ася, достает гребешок, просит Асю расчесать ей волосы, замирает. О чем она думает, куда устремляется, где летает? Она молчит – и Ася перестает расспрашивать, вместе молчат. В Пензе Магина пошла учиться в школу, даже друзей завела. Вот он, девичий альбом тех лет, у Аси в руках. Ася смотрит и не верит – как так, тяжело тебе, а ты стихи пишешь, шутишь, смеешься? Это потом уже поймет Ася, что и в огромном, всепоглощающем горе тоже есть место и любви, и радости, и друзьям, и смеху – а тогда, когда впервые читала эти строки, совсем не понимала, не знала печали! – Подольше бы тебе тоски не ведать, милая Ася, – приговаривала бабушка, а Ася удивлялась – что, мол, за глупости, что за горе-печаль? Тетка в Пензе умерла, и Магина попала в Казалинск. Тамошняя – даже не тетка, а так – невзлюбила девчонку. «Эх ты, казалинская сволочь!», – до самой смерти приговаривала Магина, хмурилась, но так и не объясняла, что там произошло. Потом были Алма-Ата, где Магина получила аттестат, и Павлодар, где окончила маслотехникум. – Каааак? Ну как все это было возможно? – спрашивает Ася уже сейчас, в двадцать первом веке. – Как она все это делала одна? Перемещалась из города в город? Училась? Ела? Жила? И при этом была удивительной, нежнейшей красавицей? Вот они, фотографии ее Абики, лежат перед ней, на обороте – 1934, 35, 37 – и сама Абика, тогда еще – Мага, как называли ее друзья, – потрясающей красоты, изящная, тонкая. Никогда не быть такой Асе, не угнаться за ней, хоть и говорила всякий раз ей Абика, что если спросят тебя, на кого ты похожа, отвечай: «На бабулю Магину, лицом и умом». Ася так и говорила, и до сих пор говорит – но все-таки не верит, что похожа она на нее хоть каплю: разве есть у Аси столько стойкости, столько мужества? Да и насчет красоты не уверена, сомневается, тщательно разглядывает себя в зеркало, ищет фамильное сходство. Правда, чужие люди чаще говорят ей, что похожа она больше на дедушку, и тут уж и зеркала не нужно – и так все ясно: похожа.     * * * Харбин, 1930   Посыльный снова вернул Загиде письмо. Она пишет сестре Гульсум уже сотый раз, но письма не доходят. Гульсум – младшая, самая тихая, самая нежная. Как она там, в дикой стране? Почему не послушалась, не приехала сразу, в восемнадцатом? Эх, Гульсум!.. Свидимся ли когда-нибудь? Загиде не здоровится. Завтра три года, как умер Инетулла, придут люди. А ей так горько, так одиноко – и ведь не покажешь... Зачем, зачем пошел он в эту тюрьму, неужто не обошлись бы без него заключенные? Ответ ей известен: имам Ахмеди ни за что не отменил бы проповедь. Он ведь верил, что слово Аллаха всесильно, и кому, как не ему, нести это слово? В тюрьме был тиф. Инетулла ушел в тридцать семь, не закончив строительство новой мечети, о которой так мечтал, не подняв дочерей... Девочки – Садия, Алима и Халида – очень скучают по отцу. Загида пересматривает снимки. Средняя сестра, Зухра, говорит, что отправила Гульсум фотокарточку дочери, маленькой Лутфии. Неужели ее письмо дойдет?... Когда-то их троих –Загиду, Зухру и Гульсум – называли девушками из рода Непокорных... * * * Стамбул, июнь 2013   Ася сидит с Равилем в номере стамбульской гостиницы, он рисует генеалогическое дерево, а Ася смотрит на него и не верит. Он живой? Сидит напротив меня? Рассказывает мне все это? Про Инетуллу, Кешафа, Зухру, Загиду, всех их детей, внуков, правнуков? Обещает отвести к ним в гости? Я нашла их? Ответила на все вопросы? Все эти знания обрушились на Асю, ошеломили, вывернули наизнанку. Она слушает и ничего не отвечает, а потом говорит: – Равиль, покажи мне Стамбул, свой Стамбул. И они идут всеми его улицами, а потом выходят на причал, к Галатскому мосту, и с ними Асина мама, и Асина дочка, и они покупают у уличного торговца бублик, а потом садятся на прогулочный корабль и плывут по Босфору, и смотрят по сторонам, а Равиль все комментирует, и они смеются. И Асина дочка, маленькая Марьям, бегает с фотоаппаратом и фотографирует Равиля, и все пассажиры улыбаются, и сами снимают ее, а она позирует и хохочет, и светит солнце. Они прибывают к крепости Румели и гуляют по тесным улочкам, а потом поднимаются на второй этаж рыбного ресторана, и Равиль угощает их вкуснейшей, только что выловленной рыбой, а Марьям ест арбуз, и сок течет по подбородку, по шее, по голенькому животу, потому что платье они все-таки решают с нее снять. Потом они вдруг смотрят на часы и бросают недоеденную рыбу, потому что корабль отходит, а их уже ждут в гостях, и они бегут и успевают, и Марьям снова достает фотоаппарат, а Равиль рассказывает сотни занимательных историй. А потом на палубе появляется торговец айраном, и Марьям просит айран, а к нему сахарную пудру, и сахарная пудра нравится ей больше айрана, и она ест ее ложкой, а сам айран отдает Асе. А Равиль рассказывает о своей работе: он был инженером, и работал во всех странах мира, от Ирана до Казахстана, а потом – о своей жене, она была американкой, ее нет уже четыре года, и он скучает. Когда-то он работал на Аляске, а жена – в Сан-Франциско, там они жили, и он работал два месяца, а потом всегда был отпуск, и они на две недели летали на Гавайи и каждый раз выбирали разный остров, и так – несколько лет. Он ее очень любил – но детей так и не случилось, и вот теперь он путешествует один и хочет купить маленькую дачу в Бодруме – когда-то у него уже была такая, но потом он перебрался в Америку и продал ее – а вот теперь решил купить снова и скоро поедет выбирать. Потом он вдруг мрачнеет и говорит, что вообще-то, это, скорее всего, его прощальное путешествие и ничего он не купит, но потом опять приходит в себя и смеется – мол, все-таки стоит купить, и что ему нравится Бодрум, и Фетхие, и что в местной марине стоит яхта Абрамовича, и, вроде бы, даже самого Путина, но точно он не знает – это неважно. Он зовет Асю, и ее маму, и маленькую Марьям присоединиться к нему и тоже пойти на яхте, это так здорово, так интересно, это будет в августе, и Ася соглашается, говорит, что мы постараемся, вот приедем домой и поищем билеты, и если удаться взять, то мы с удовольствием. Они выходят на пристани Каракёй, и берут такси, и едут куда-то вверх, мимо площади Таксим, на которой якобы беспорядки, но на самом деле все спокойно, и дальше, выше, забираются в глубину богатого района, там их ждут родственники, внучка и правнук Загиды и Инетуллы – Невин и Кемаль, и Ася улыбается и немножко дрожит и хочет, чтобы такси ехало чуточку медленнее. Потом они все-таки выходят, и Равиль не может найти нужный подъезд, набирает номер, уточняет, читает именную табличку на двери подъезда, и они все вместе забиваются в лифт, и едут, и несут с собой подарки, и на пороге их встречают хозяева, и они тут же обнимаются, целуют друг друга и понимают, что круг замкнулся.       * * * Поезд турецкого атташе, 1943 Стамбул, 2014   В конце 1942-го Нагуман, жених Садии Селихмет, перестал отвечать на письма. Конечно, в мире война, Садия в Шанхае, Нагуман в Стамбуле, между ними расстояние, которое, кажется, невозможно преодолеть, но все-таки, все-таки, все-таки! Садия ждала полгода, а потом решила действовать. – Еще немного, и он забудет обо мне. Я не могу этого допустить, – объявила Садия сестрам и начала собираться в путь. В китайской лавке Садия купила небольшой чемодан, положила в него лучшее платье (все должно быть четко, обезоружить Нагумана нужно сразу же, ведь обратно вернуться будет невозможно – война, война! – да и сдаваться – не в правилах Садии), отцовскую чернильницу (милый папа! Сорок лет назад ты так же собирался в Китай, а вот теперь, смотри, твоя бесстрашная дочь уезжает обратно – и вряд ли когда-нибудь снова окажется здесь...), карточки с изображением сестер – теперь она была полностью готова. Казалось, что Вторая мировая не оставляла шансов: Шанхай и Стамбул – разные полюса, как добраться с одного на другой?.. Но все-таки Садия была уверена, что все получится: неслучайно она – девушка из рода Непокорных. Она обязательно, непременно найдет выход – и выход нашелся. Турецкая дипмиссия сворачивала свою деятельность в Шанхае. Посол готовился отбыть на Родину, и Садия знала: это ее единственный шанс. Конечно, посол не отказался принять дочь имама Ахмеди, для него это была большая честь. – Заберите меня с собой, – глядя послу прямо в глаза, сказала Садия. – Я чувствую, что здесь что-то не так. Я обоснуюсь на месте и заберу родных. Вы должны меня понять. Посол и сам знал, что в Шанхае, да и во всем Китае, давно было «что-то не так». Политика правительства стремительно меняла курс, с каждым днем почва под ногами становилось все более зыбкой, исход войны был далек, но уже предсказуем, а Садия была настолько полна решимости, что посол ответил: – Завтра же сделайте прививку от холеры, без нее вас не пропустят через границу. Поедете прямо со мной, я запишу вас своим атташе. Запомните: ни слова, ни единого слова на русском! Забудьте, что вы знаете этот язык! Предстоит долгий путь – Транссиб, Советский Союз. Вы ведь в курсе, что мы не может рисковать, отправляясь морем... В конце 1939-го Нагуман вместе с матерью Равией уплыл в Стамбул на заработки; он сел на греческий корабль, путь занял два месяца – но сейчас, в военное время, повторять его маршрут было безумием... Конечно, Турция сохраняла нейтралитет, но остальные державы... Прививку от холеры Садия сделала в тот же день – ждать было невозможно, и, хотя прививочный пункт уже закрывался, девушка была так настойчива, что ей не отказали. И вот поезд турецкого посла мчится по Транссибу. Впрочем, не мчится, конечно, останавливается на каждом шагу. Уже весна, но это Сибирь, апрель здесь зябкий, Садия кутается в белую татарскую мамину шаль, выходит на перрон и молчит, молчит. Стоять на перроне можно, разговаривать – нельзя. Кто-то из их поезда предлагает местным барыгам китайские часы (Садия удивляется – война, а, поди ж ты, и тут какие-то «коммерческие дела», и ведь находят друг друга продавцы и покупатели, и так – на каждой станции!). Садия внимательно вчитывается в названия населенных пунктов, дрожит иногда. Вот здесь, а еще – здесь – сгинули ее родные – так много родных! Садия перечисляет – про себя, не вслух, конечно! – их имена, она знает всех, дома молятся за их спасение – вечное, не в этой уж жизни, эта-то кончилась давно, нелепо, нежданно, впрочем, кто же ждет смерти – не ждешь ее никогда... Вот отец – ну, собирался он уходить так рано, в тридцать семь всего, когда Садие было лишь десять, когда они так любили друг друга? До сих пор, хоть и прошло почти двадцать лет, не может пережить Садия внезапную смерть дорогого отца, всеми любимого имама Инетуллы Селихмета. Сколько сил вложил он в строительство новой харбинской мечети, а первой службой в ней стали его собственные похороны... А Ахмед, добрый, ласковый старший брат – Садия помнит его, хоть и была совсем малышкой – зачем погиб в восемь, ударился головой во время игры в мяч?... Глупо все это, непредсказуемо абсолютно – но все же лучше, пожалуй, чем пропасть здесь, в холодном, жестком краю, когда до родных оставалось совсем, совсем чуть-чуть.... «Вот ведь, – думает Садия, – всего и нужно было, что пересечь эту страшную, такую длинную, такую злую границу, удалось же кому-то – многим, многим! – а им почему-то нет...» Где-то здесь, в Советском Союзе, осталась Гульсум, младшая сестра ее матери. Интересно, жива она, нет ли? Где теперь? Садия пытается представить, каково это – оказаться отрезанной от всех, от сестер, от братьев, не знать ничего об их судьбе?... Впрочем, и сама Садия теперь в таком положении, стоит на забытой богом платформе в глухой Сибири, считает звезды. Никто в целом мире не знает, где она сейчас. Отправлять письма отсюда нельзя, строжайше запрещено, да и бессмысленно – не дойдут, а вот беду накликать можно, и Садия, конечно же, ничего не пишет, а только говорит-говорит про себя – с мамой, сестрами, Нагуманом. Как там, ее суженый, в далеком Стамбуле? Жив ли? Модное платье из тончайшего китайского шелка дожидается своего часа в чемодане (Садия уверена – в Стамбуле такого не сыщешь, как ни старайся!), а пока Садия не знает даже, сколько им ехать еще, путь долог, очень долог, но не томителен все-таки: Садия едет навстречу счастью. Да, кругом разруха, и голод даже, и страшно иногда... И это тыл еще, здесь не стреляют – но чего стоят хотя бы страшные, озверевшие лица покупателей часов! И мысли приходят в голову разные – вот здесь же, здесь остилась навсегда и мать тети Медины, и ее брат; вот здесь, в какой-то из этих деревень настиг их тиф, и все, никакого спасения; и здесь где-то потерялись следы Исмаила, мужа Гульсум, а ведь он так любил бывать в их доме в Харбине!.. Садия была маленькой, но немножко, совсем чуть-чуть, сохранила в памяти, как приезжал к ним Исмаил, как радовались ему все домочадцы, как горели его глаза, когда рассказывал он, что его трехлетняя дочь Магинур уже знает стихотворение Тукая «Кубяляк»! Садия и Магинур ровесницы, и отец тут же брал в руки том Тукая, и Садия тоже начинала декламировать «Кубяляк», и все улыбались. И все-таки впереди у Садии счастье, огромное, по-стамбульски солнечное, долгое-долгое. Иначе и быть не может, Садия знает это наверняка. На станции русские девушки, одна рассказывает другой про свидание с незадачливым кавалером (где она взяла его во время войны?), и Садия, оторвавшись от дум о Нагумане, тоже смеется, смеется в голос. Девушки смотрят на нее настороженно, Садия вздрагивает, быстро заходит в купе, запирается; к счастью, поезд уже отходит. Садия вздыхает, ругает себя за неосмотрительность: нельзя, нельзя! – не показывай, не показывай никому, что понимаешь эту речь – русскую речь... В доме Садии говорили и на татарском, и на русском; китайский был языком общения с внешней средой, а английский она выучила в школе... Турецкий похож на татарский – и за длинные сорок дней в вагоне с сотрудниками дипмиссии Садия отшлифовала его до блеска. Сибирь, Казахстан, Узбекистан... Это для посла эти названия – лишь точки на карте, преграды на долгом пути к вожделенной Родине, а для Садии – места с историей, важные-важные. Это не та история, из толстых папиных книг, хотя и она тоже (Садия читала, все-все читала!), а их собственная история – Селихметовых, Деушевых, Чумариных, история Садии. Здесь, где-то здесь сейчас они, ее родные, как никогда близкие сейчас, но такие далекие... Как, как найти их Садии, как встретиться с ними?... Никак пока – и Садия снова заходит в вагон. Долго-долго смотрит в окно, вспоминает слова – плов, арык; а потом закрывает глаза и представляет, как летит в шелковом платье навстречу Нагуману, и только счастье теперь, только покой. ...И вот Анкара. Садия телеграфирует Нагуману тут же, с вокзала: «Завтра встречай Стамбуле» – и все теперь, пошел обратный отсчет. Были годы, месяцы, дни – а осталось несколько часов всего лишь: решится судьба Садии. Впрочем, решилась она давным-давно уже... Посол прощается с Садией, он даже не уговаривает ее остаться (он бы не отказался от такого атташе!): не удержишь ее никак, она уже там, со своим Нагуманом. Наконец поезд останавливается на вокзале Сиркеджи. Сорок дней в пути, годы писем!... Садия сидит и не торопится покидать вагон. Сердце бьется сильно-сильно (получил телеграмму? придет? в Стамбуле вообще он? Жив?), секунда, тридцать секунд, Садия отворачивается от окна – и Нагуман, ее сон и мечта, заходит в купе.   – И, знаешь, Ася, – Кемаль делает паузу, подбирает слова, – я очень любил деда. Но иногда мне кажется, не будь бабушка такой решительной... Может быть, они бы так и не встретились никогда больше. Подумай сама – прошло пять лет, мир изменился, война!... Но она приехала. Сама! Мне до сих пор трудно представить, как это было. Когда ты едешь день, два, три, четыре, пять; пятнадцать, тридцать, сорок суток! К тому же преимущественно не едешь даже, а стоишь на полустанках в какой-то Тьмутаракани... Нет, Ася, девушки из рода Непокорных – это особая порода. К тому же мишаре... Ася разглядывает документы. – Невин, а почему в Турции Нагуман превратился в Нумана? Нет ведь такого имени? – Не знаю, Ася, я никогда не спрашивала. Мне всегда казалось естественным, что его зовут Нуманом... – Да, но все-таки... Это имя популярно у турков? – Нет, я никогда не встречала среди них ни одного Нумана. – Может быть, туркам было сложно выговаривать полное – Нагуман? Кемаль смеется: – Вряд ли сложнее, чем Мустафа или Мухаммед! – Так почему же? – Ася, ты слишком дотошна! А, знаешь, дед был модным парнем – еще в середине 40-х он разъезжал по Стамбулу на собственном мотоцикле... И, знаешь, что он рассказывал по секрету? Кемаль переходит на шепот: – У него здесь были женщины. Много женщин. Он бы точно не забрал бабушку, не соберись она к нему сама. – Кемаль, что ты говоришь! – Невин выразительно смотрит на сына, но Кемаль хохочет: – Но что ему было делать? Садия Селихмет предстала перед ним собственной персоной – и не оставила ему выбора. – Сколько они прожили вместе? – Пятьдесят семь. Дед умер в восемьдесят пять, бабушка – в девяносто один. Они поженились сразу же, в июне 43-го – а уже через год у них родилась мама. – Ровно через год после того, как Садия приехала в Стамбул, – уточняет Невин. – Папа поначалу работал на Пан-Американ – а потом создал свое собственное турагентство. Первое в Стамбуле. – Вот это да! – удивляется Ася. – Сразу после войны? – Сразу после войны, – кивает головой Кемаль. – А Садия сорок лет занимала один из ключевых постов в стамбульском представительстве Shell. Они неплохо жили! – Ну что ты, Кемаль, им хватало лишь на самое необходимое! – Невин поправляет сына, а тот снова хохочет. – Вот в этом – все мишаре! – Ну что такого? Они, действительно, не были богаты – когда они поженились, они смогли купить лишь небольшой двухэтажный дом... – Ася, ты это слышишь? Небольшой двухэтажный дом! Только и всего! – Если бы они не экономили на всем, у них бы и этого не было! Я тоже всю жизнь жила так... – Не обижайся, мама! – Кемаль обнимает Невин и подмигивает Асе. – Мишаре не расточительны, мы это знаем. К тому же, годы лишений научили: глупо жить на широкую ногу, когда ты можешь отложить на «черный день». Увы, никогда нельзя быть уверенным, что такой день не наступит...  
 

 Продолжение следует